Голубцов Николай Александрович, протоиерей

В своих воспоминаниях об отце Николае Голубцове¹ Сергей Иосифович Фудель писал: «У некоторых святых отцов можно найти учение о "власти ключей", согласно которому власть воцерковлять грешников на исповеди или, наоборот, отлучать их от Церкви принадлежит не механически каждому священнику, а только тем, кто имеет в себе "дуновение Иисусово" [ср.: Ин. 20, 21–23], кто несет Его солнце в своей "малой капле вод", то есть и при еще несовершенстве своем становится уже причастником Его святости.

Основное, что осталось во мне от отца Николая Голубцова и что особенно мне в нем дорого, — это то, что он, несомненно, имел "власть ключей". Это может показаться даже удивительным: он был такой простой, такой "обыденный", "неиконописный" и в священстве точно продолжающий свою простую мирскую профессию агронома. Простота его не чуждалась и юмора. Помню, перед началом обедни (в перерыве) подходит к нему одна старушка и с огорчением говорит: "Батюшка! Ведь как же я причащаться буду? Я сегодня во сне колбасу ела!" — "А много ли съела?" — совершенно серьезно спрашивает отец Николай. "Да нет, один кружок". — "Ну, тогда ничего".

Но все дело в том, что за этой внешней простотой лежал большой церковный подвиг. Священство свое он нес как служение людям для приведения их к Богу, к Церкви. Даже в Великий четверг, после долгой обедни, за которой у него было около 800 причастников, он мог ехать через всю Москву, чтобы кого-то причастить или кого-то в чем-то убедить, а потом, не заезжая домой, возвращаться в церковь на 12 Евангелий.

Однажды, уже после первого инфаркта, он вот в такой день приехал после обедни в один дом, поднимается с трудом по лестнице, а та, ради которой он приехал, увидя его в окно, вышла навстречу и говорит в смущении: "Как же это вы, Николай Александрович, ведь вам же трудно". — "Что же поделаешь, — ответил он с грустью, — вы не едете, значит, выходит, что мне надо ехать". Но тут он еще ехал, зная, что его с радостью примут. А известны случаи, когда родственники больного человека его вовсе не желали принимать, а он все-таки туда ехал. В одном доме его не впускали три раза и только на четвертый его смиренное упорство победило, к радости и больного, и, кажется, кого-то из тех, кто не впускал и раскаялся.

Поездки по городу к своим подопечным он совершал обычно после обедни, не имея возможности зайти домой, так как этот дом был на другом конце Москвы. И может быть, из дома еще труднее вторично за день ехать через весь город? У меня была одна знакомая, которая как-то мне сказала: "Когда я буду умирать, ты приезжай мне помочь". Я жил тогда под Воронежем, и вот однажды, когда я приехал в Москву, я понял, что надо исполнить ее просьбу: она неожиданно для меня умирала. О том, как исполнить, не было никакого сомнения: привезти к ней для причастия отца Николая. И вот я у него в Измайлове. Это был первый день Рождества. Он только что приехал от обедни и сидел за праздничным столом со своими близкими. Допивая первую чашку, я все-таки заставил себя побороть нерешительность и сказать о причине своего приезда, не глядя при этом на лица его близких. "Ну что ж, — сказал он, — сейчас и поедем". И мы поехали на Арбат.

Так же безотказно он шел причащать в любые московские больницы, а это труд особого рода. Но духовная забота о людях всегда у него была как бы укрепляема или подтверждаема заботой материальной. Я знаю и лично по себе и по многим другим, как щедро он помогал в материальной нужде. Мне рассказывали, что на кладбище после его погребения одна бедно одетая женщина все повторяла, плача: "Что же теперь будет, кто же мне поможет?".

Во время войны он работал в одной большой научной библиотеке заведующим отделением русской библиографии². Сотрудников было много, и некоторые очень нуждались в это трудное для всех время. И вот Николай Александрович не считал для себя зазорным отвозить для нуждающихся в топливе на ручных санках дрова.

Кстати, уже во время этой работы в библиотеке для ее сотрудников была ясна его духовная рассудительность и авторитетность слова. Когда между ними возникали споры и разные недоразумения, часто кто-нибудь предлагал: "Пойдемте к Николаю Александровичу, он рассудит". И он это делал, не боясь быть впутанным иногда в весьма сложные взаимные тяжбы.

Чтобы не бояться этого, надо иметь искреннее смирение перед людьми и истинную к ним любовь. В отце Николае не было совершенно ничего неискреннего, не идущего от его смиренной и мирной души. "Смирение и мир — эти два слова имеют один корень", — любил говорить он. Отсюда и его недоверие к внешности, если она отрывается от духовности, от любви. 

Свою "общую исповедь" он вел почти каждый день, и каждый раз за простотой его слов чувствовалось, что он ведет ее точно впервые. Временами он как бы уже не говорил, а просил, умолял, призывал, в желании разбудить все еще спящее сердце. И по себе и по многим скажу, что за много лет не было случая, чтобы мы возвращались после исповеди у отца Николая с прежней сухой душой.

Исповеди он придавал очень большое значение. Кроме общего духовника по благочинию, у него был личный духовник — протоиерей Иоанн Бычков. И, когда он скончался, отец Николай начал искать себе среди московских священников нового духовника.

Он высоко ставил путь священника, совершителя таинств и пастыря душ. Один человек по робости души все не решался принять священство, но потом как-то сказал отцу Николаю: "Да, конечно, хорошо бы принять и — умереть". "Не умереть, а начать жить!" — воскликнул отец Николай с горячностью.

К его теплому сердцу и твердой воле (он мог быть и строгим) стекалось великое множество людей, которые, кажется, от одного присутствия на его богослужении становились более хорошими и более любящими друг друга. Кто-то после его смерти сказал: "Он был последний московский духовник". Может быть, это и не так, но характерно, что именно так было сказано.

Любовь к нему людей, как это часто бывает, вызывала зависть, подозрительность, создавала иногда сложные отношения с другим духовенством его храма и духовным начальством, которым был для него архиепископ Макарий. Однажды Владыка, когда отец Николай длительно болел, выразил свое неудовольствие по поводу этого и даже сказал, что такие священники ему в Москве не нужны. Для объяснения состояния отца Николая к Владыке поехала жена отца Николая, которая потом мне рассказывала: "Когда я увидела, что никакие медицинские доводы не действуют, я рассердилась и сказала: "В таком случае в вас нет ни христианской любви, ни сталинской заботы о человеке"" (это было еще до 1953 года). Но тут же надо добавить, что когда владыка Макарий через некоторое время лежал на своем смертном одре где-то под Москвой, то он вызвал к себе для напутствия не кого иного, как именно отца Николая, и тот был рядом с ним до его смерти.

Скорбей и страданий у отца Николая было очень много, но все они были "под спудом", не преграждая ему дороги служения Богу и людям. Вот почему такая искренняя любовь шла к нему от нас, от многих людей. Вот почему так необычны были его похороны.

Конечно, не внешность поражала, хотя редко кого отпевают три архиерея и человек 30 священников³. Невозможное совершалось на этих похоронах: в наш век разделений и ненависти тысячная толпа была "один дух в Господе" [ср.: 1 Кор. 1, 10; 12, 1]. Мы точно "среди лета запели Пасху". И прав был один из этой толпы, сказавший: "Сегодня я в первый раз в жизни почувствовал, что такое Церковь".

Ведь Церковь — это одновременно и стояние у Креста и Пасха спасаемого человечества, и вот эту выстраданную, но уже и бесконечно легкую Пасху предощущали мы в эти часы. Это было обучение будущего века, это были и проводы и встреча. Это совершалось непросто, но точно в муках рождения рождалась новая тварь — не одиночки-люди, которым мы, может быть, не доверяем, а соборное существо. Впереди меня стоял мой знакомый, еще совсем молодой человек, его духовный сын, оставленный им теперь в холодной пустоте громадного города. Я смотрел на затылок этого человека, точно брошенного ребенка, и минутами ощущал с острой болью, что я не понимаю, зачем была эта смерть, зачем оставлять детей одних в мире, зачем нужно, чтобы опустел маленький храм в Донском. Но ведь без желчи и оцта [уксуса] Страстной никогда и никому не бывает Пасхи. Это было тут же ясно сознанию.

Эти горькие минуты сомнения, боли и протеста, очевидно, были нужны. Без них, может быть, мы бы не смогли так ясно и остро почувствовать, в чем же в конце концов была власть этого лежащего в гробу человека над нами: в любви Божией к нам. Иов сказал: "Господь дал, Господь взял; буди имя Господне благословенно" [Иов 1, 21]. Но мы знаем из его книги, какую муку оставленности он пережил после этих слов, чтобы они потом снова ожили в нем, но уже с выстраданной и победоносной силой.

"Благословен еси, Господи..." — пела вся церковь собравшихся на чтении 17-й кафизмы, и церковь слушала, когда во время обнесения гроба вокруг храма пение хора поднималось в голубое небо совершенно золотого, осеннего дня. "Помощник и Покровитель, бысть мне во спасение. Сей мой Бог и прославлю Его...".

Будем ли мы, близкие отцу Николаю, опять так же духовно вместе, как в эти благословенные часы похорон и как бывали в течение многих лет в Донском? Знаю, что будем⁴» (Фудель Сергей Иосифович. Воспоминания // Собрание сочинений : в 3 т. М., 2001. Т. 1. С. 223–226, 570–571).

____________________________

¹ Воспоминания написаны, вероятно, вскоре после смерти о. Николая в 1963 г.