КАМЕРА 77
Вместо предисловия
В последнее время в моей памяти встают картины прошлого. Эти картины и образы людей, когда-то мне близких, появляются совсем неожиданно. По крайней мере, мне это так кажется. Первая половина моей жизни была яркая и богатая событиями. Я хочу рассказать моим друзьям и близким знакомым о моих встречах на жизненном пути. Среди людей, которых я встретил, не было титанов мысли, но были люди высокого духовного пути и рыцари долга.
Малая Лубянка, д. 14
По окончании института я был послан на работу в Ростов-на-Дону, где работал на изысканиях, связанных с проектом Волго-Донского канала. В конце декабря 1930 года я получил отпуск и приехал в Москву к моим родным. Отпуск был неудачным: у меня начались нервные спазмы в области солнечного сплетения, вызывавшие очень сильные боли. Я много лежал. 29 января 1931 года я был арестован и доставлен на Мал. Лубянку, дом 14. Я считал, что произошла ошибка, и представлял себе, как я буду рассказывать моим друзьям обо всем, что я видел, и уже заранее окружил себя ореолом героя. Но произошло то, чего я не мог себе представить. Меня обвинили в принадлежности к контрреволюционной организации. Основанием служил мой разговор с моими двумя товарищами по средней школе. Мы говорили о терроре и об инсценировках судебных процессов.
Вскоре после этого разговора меня перевели в Ростов-на-Дону, откуда я приехал в декабре, как я указывал раньше. С обоими своими школьными товарищами я не переписывался и прожил целый месяц, не подозревая, что они арестованы. Что произошло после моего отъезда, я в точности не знаю. Позднее, когда я встретился с ними, они сообщили, что познакомились с бывшим офицером Кубанского войска Петром Гавриловичем Макаровым, который оказался провокатором. Оба моих школьных товарища были арестованы, а также ряд лиц, которые бывали у них в доме. Один из арестованных оказался человеком со слабым характером. Он подписал все, что ему диктовал следователь, и признал себя главой организации. По-видимому, он не понимал, что подписал себе смертный приговор. Я почувствовал, что мне надо его спасти. Я заявил, что никакой организации не было, что все это выдумки. Инициатором разговора был я, и оба они находились под моим сильным влиянием. После моего отъезда они подпали под влияние каких-то других лиц. Первый допрос длился 18 часов. Я держал себя резко и вызывающе. В камере на Лубянке были разные люди. Был профессор Иванов, который в поисках недостающего звена между человеком и обезьяной производил кропотливые исследования, не приведшие ни к каким результатам. Бедного профессора обвинили во вредительстве. Судьба его мне неизвестна. Но его научная работа служила источником бесконечных шуток. Был и комический экземпляр, толстый, мрачный армянин, заведующий закрытой столовой. Когда его спрашивали, за что он арестован, он ответил: «Ужасное событие — большая неприятность: отравилось 200 человек!» — «И сильное было отравление?» — «Нет, не сильное». — «Но тогда Вас освободят». — «Не освободят. К столовой было прикреплено 170 человек. 30 обедов я отпустил на сторону. Мне это не простят».
Большую моральную поддержку мне оказал униатский священник Иван Осипович Павлович. Это был человек высокого роста, с бритым лицом, твердо очерченным ртом и спокойными манерами, полными достоинства. Я почувствовал к нему большое доверие. Мы сели в углу, и я рассказал ему всю мою историю. Он молча выслушал меня. Сказал очень немного. «Не отступайте от того, что Вы сказали, и надейтесь на помощь Господа». Я пожаловался на оскорбления, которым подвергался во время допроса. «Держитесь с достоинством, — сказал он, — во время допроса я тоже подвергаюсь оскорблениям и сижу молча и лишь презрительно улыбаюсь». Странное дело: он сказал очень мало, но участие, с которым он меня выслушал, и само его присутствие вносили душевный мир и бодрость. Иван Осипович был родом из Белоруссии. Он сказал мне: «Скоро запоют белорусские соловьи, и Вы услышите их». Я думаю, что под этим он подразумевал поэтов и композиторов. От него я услышал также о деятельности миссионеров среди диких народов. Многие из них были искусными врачами. Главную роль среди миссионеров играли иезуиты. Они впервые познакомили европейцев с хинином. Первоначальное название хинина «кора иезуитов». Один из подследственных рассказал мне о причине ареста Ивана Осиповича. Он был настоятелем в церкви: по вечерам у него иногда собирались знакомые: местный учитель, врач и др. Однажды один из знакомых привел с собой командира Красной Армии. Я не помню, как тот объяснил причину своего посещения, но он просидел весь вечер. Играли в карты, пили чай и разговаривали о всяких мелочах. Через несколько дней Иван Осипович был арестован и привезен в Москву. Допрашивал его тройки ОГПУ прокурор Катаньян. Он обвинял его в шпионаже и утверждал, что Иван Осипович пытался выведать у командира военные тайны.
Я не знаю о судьбе священника Павловича — боюсь, что его расстреляли.
Из нашего подвала был виден край тротуара. По тротуару двигались туфли, ботинки прохожих, которых мы не видели, и которые не подозревали о том, кто находится в подвале, и что там происходит. На стене красовалось объявление: «Запрещается подходить к окнам. Часовой стреляет без предупреждения». Я пробыл на Лубянке несколько дней, когда к нам прибыл молодой человек М. Я был в камере самым молодым, поэтому он сразу подошел ко мне. Мы с ним разговорились, и он мне рассказал о себе: «Я студент. Мое имя М. Иногда я бывал в доме профессора Н. Там собиралась молодежь, и было очень весело. Меня вызвали сюда и предложили регулярно докладывать о тех, кто бывает в доме профессора и о чем там говорят. Я был возмущен и отказался. Тогда меня арестовали и пригрозили исправительно-трудовым лагерем. Что со мной будет? Я не знаю, что мне делать. Я раньше слышал о таких вещах, но никогда не верил».
Мне стало его жаль, и хотелось ему помочь. «Держитесь твердо, — сказал я, — Вам ничего не могут сделать. Завтра Вас опять вызовут на допрос, нажим на Вас будет менее резкий. В конце концов Вам дадут подписать документ, в котором Вы обязуетесь не разглашать, о чем с Вами здесь говорили». На другое утро М. вызвали к следователю. Он вернулся очень скоро и сказал: «Все было так, как Вы предполагали». Через короткое время его вызвали вторично, и он больше никогда не возвращался. Было ясно, что его освободили.
Очень интересные рассказы о гражданской войне я услышал от командира кавалерийской дивизии Р. Эти рассказы отличались большой правдивостью и беспристрастностью.
На седьмой день моего пребывания дверь камеры отворилась, и на пороге показался тюремщик: «Кто на "Кы"?» — спросил он, глядя на список, который был у него в руках. Несколько человек назвали свои фамилии. «Не то», — сказал он. Я назвал свою фамилию. «Инициалы полностью», — провозгласил он. Эту дурацкую фразу — «инициалы полностью» — я слышал потом от Москвы до Дальнего Востока. «На выход с вещами». Вещей у меня не было. Я попрощался с людьми, которые мне были наиболее симпатичны: с униатским священником Иваном Осиповичем Павловичем, профессором Ивановым и командиром кавалерийской дивизии. Следователь раньше угрожал посадить меня в одиночку за дерзкий и несговорчивый характер, поэтому профессор Иванов, который ранее побывал в одиночке, посоветовал каждый день заниматься гимнастикой, меньше лежать и больше ходить по камере. Все ко мне относились с большим сочувствием и симпатией. Мне в то время было 24 года, но я казался гораздо моложе. Тюремщик вывел меня на двор. Там уже находилась довольно большая группа арестованных. Около них стоял тюремный автомобиль, как его называли, «Черный ворон». Мы стояли еще некоторое время, по-видимому, еще кого-то ожидали. Я с любопытством рассматривал всех. Большинство были военные. Знаки отличия на воротниках шинели были сняты. С первого взгляда мне стало ясно, что это высший командный состав и в прошлом — бывшие офицеры царской армии. Только у них могла быть такая осанка и такие манеры. Позднее мне рассказывали, что сотрудники ОГПУ безошибочно распознавали бывших офицеров по их учтивости и предупредительности в обращении с женщинами.
Тюремный автомобиль состоял из одной общей камеры, отделенной решеткой, и двух одиночных камер по бокам при входе, в которых можно было стоять. Наконец, привели «самого страшного» преступника: это был маленький хилый старичок на костылях. У него были седые усы и седая бородка, на вид ему было около восьмидесяти лет. Сотрудники ОГПУ старались впихнуть его в одиночную камеру. Старичок с костылями туда не помещался. Толстый латыш с лицом круглым, как луна, и в пенсне, которое к нему вовсе не подходило, грозно кричал старику: «Вы бросьте свои фигли-мигли!». Наконец, старика запихнули и закрыли за ним дверь. Мы все вошли в переднюю часть автомашины. За нами закрыли решетку. Конвоиры заняли место между двумя одиночными камерами. Дверь автомашины захлопнули, и мы поехали.
«Куда нас везут?» — спросил кто-то.
«Сейчас узнаем», — ответил другой. Машина резко повернула направо и понеслась под уклон.
«Мы едем по Кузнецкому мосту, значит, везут в "Бутырки"», — сказали сразу несколько человек. Завязался оживленный разговор, который продолжался потом по прибытии в Бутырки. Большинство из военных после развала русской армии перешли на службу в Красную Армию, где служили честно и добросовестно — иначе поступать они не могли. Многие из них впоследствии заняли видные посты. Другая небольшая часть была в Белой Армии. После разгрома Белой Армии попали в плен, отсидели по три года в концлагерях и теперь вторично были арестованы. Среди них были некоторые, встретившиеся теперь здесь с товарищами по оружию, с которыми не виделись с 1917 года. «Какая странная судьба, — говорили он, — мы шли разными путями, а теперь наши пути опять сошлись. Ни один писатель не смог бы этого придумать».
Наконец, мы приехали.
Машина въехала во двор Бутырской тюрьмы. Мы вышли, и нас повели в большую комнату, «Вокзал» — как ее называли.
«Страшный преступник» на костылях оказался среди нас. Неизвестно, почему его надо было везти в отдельной камере. Началась длинная процедура регистрации, причем на вопрос о сословном происхождении часто слышался ответ: «дворянин». В ожидании своей очереди все собрались в кружки, и шли оживленные разговоры. Молодой человек в кавалерийской шинели рассказывал одному случайному собеседнику, что из-за порока сердца его демобилизовали, и он работал в качестве инструктора по военной подготовке молодежи. Когда его спросили: «В чем Вас обвиняют?» — он, смеясь, ответил: «Покушение на подозрение». Все рассмеялись. Затем он сказал: «Эта канитель продлится долго», снял с себя шинель, разостлал ее на скамейке, лег и с чисто русской беспечностью моментально заснул. «Кавалерист уже спит», — произнес плотный широкоплечий ротмистр Сидлев. В его голосе слышалось явное одобрение. Затем был продолжен разговор с офицерами, которые его окружали. Рассказ его был невеселый. Он служил в Белой Армии, в 1925 году был осужден на 7 лет. Он отбыл 6 лет в Соловках. Это самое страшное место. Теперь его привезли в Москву и предъявили новое обвинение. Было ясно, что сидеть ему до конца жизни.
До меня доносились фразы: «Вы слышали — Надежный тоже арестован. И Снесарев, а также говорят, что Парский и Свечин». Кто-то стал подсмеиваться над двумя военными техниками, которые на допросах писали друг на друга бесконечные показания. К сожалению, оба обладали богатой фантазией. «Писатели», — иронически заметил один. «Среди нас таких не было», — добавил другой. Дело в том, что в царской армии военные техники не имели офицерского звания. Мое внимание привлек сгорбленный старик с большими седыми усами. Заметив мой пристальный взгляд, один из военных сказал: «Это бывший жандармский унтер-офицер. Я с ним был на Лубянке в одной камере. Когда он пришел, это был человек бодрый и веселый. Он рассказал, что долгие годы бедствовал, лишь недавно ему удалось устроиться на работу на завод, и он даже был принят в профсоюз. Арест был для него неожиданностью. «Вскоре его вызвали на допрос. Допрос был продолжительный. Вернувшись с допроса, он всю ночь просидел в углу без сна. Утром мы увидели, что он поседел и помешался». Как бы в подтверждение этих слов старик подошел к какой-то запертой двери и начал стучать в нее. Он просил, чтобы его выпустили, и он говорил: «Я ничего плохого не сделал. Я только выпил больше, чем следовало». Регистрация наконец закончилась. Нас повели в баню. Когда мы разделись, я увидел у старика по бокам сине-багровые полосы: его били палками по ребрам. После бани нас отправили в различные тюремные камеры. Никого из этих людей я больше никогда не встречал, но память о них у меня осталась надолго. Это были профессиональные военные, бывшие русские офицеры. Я воспитывался на книгах, а их воспитала опасность.
II
Камера 77
Меня повели по длинному коридору. Перед дверью, на которой была цифра 77, тюремщик остановился и отпер дверь. Я вошел. Дверь захлопнулась. Это была большая камера. У двух продольных стен находились парусиновые откидные койки. Их было 25. Камера была полна людей. При моем поступлении было 75 человек. Позднее количество дошло до 100. На ночь из-под коек вытаскивали доски, раскладывали их на асфальтовом полу. Мы залезали под койки до пояса и ложились головами друг к другу. Было очень тесно, руки немели. Вновь прибывшие ложились у входных дверей. Когда с коек кого-нибудь забирали, происходила передвижка. К окну, а затем на койку. Все эти правила я узнал позднее.
Ко мне подошел плотный, высокого роста человек с круглым румяным лицом, темными глазами и темными волосами. На его открытом добродушном лице играла приветливая улыбка. Я сразу почувствовал к нему расположение и не без основания. Всеволод Эдуардович Шпринк — староста нашей камеры, был человек незаурядный: он обладал большим умом и глубокими познаниями. По специальности он был экономистом. Но главное было в нем – исключительное чувство юмора, жизнерадостность и бодрость. И эту бодрость он умел передать всем, кто с ним соприкасался. Он был душою нашей камеры. Он неутомимо организовывал по вечерам различные выступления, шутливые скетчи и серьезные научные доклады, для всех находил добрые слова. Он внес мою фамилию в длинный список и затем посоветовал мне чем-нибудь заняться. «Многие из нас занимаются изучением иностранных языков. Отчего бы Вам не начать изучать хотя бы английский язык? Учителя я Вам найду, и время пройдет более незаметно».
Предки Вс. Эд., как я потом узнал, были голландцы, переселившиеся в прошлом столетии в Россию.
Каждый вечер, после проверки, в нашей камере устраивались доклады или импровизированные спектакли.
Вс. Эд. никогда не выступал с докладами, хотя я думаю, что он мог бы сообщить много интересного. Он ограничивался ролью организатора и выступал только в шутках-пародиях. Характер у него был веселый и добродушный, поэтому его пародийные выступления вызывали всеобщий смех и никого не обижали. Самой экзотической личностью у нас был великий путешественник по Средней Азии. Он называл себя Иваном Бессмертным. Настоящее его имя было Иван Гончаренко. Он обладал весьма необычайной внешностью. Его большая голова, лысая, гладкая, как биллиардный шар, была украшена огромной чалмой, на плечах было нечто вроде арабского плаща, но самым примечательным были кожаные трусики. О себе он сообщил, что после путешествия по Средней Азии он прибыл в Москву вместе с гнедым жеребцом. Должен был состояться его доклад. Причина его ареста была неизвестна, но все были убеждены, что донос на него написал жеребец. Иван Бессмертный пытался и у нас сделать доклад, но понес такую чепуху, что доклад пришлось прекратить. Потом Вс. Эд. накинул на плечи простыню и повторил наиболее интересные места. Мы все едва не заболели от смеха. Его присутствие чувствовалось во всем: он старался многих вовлечь в работу. Один выполнял обязанности библиотекаря, другой был заведующим продовольствием, третий следил за чистотой. Заведующий продовольствием вел учет тех, кто были лишены передач. Таковых называли «гавриками». Каждый, кто получал передачу, отчислял что-нибудь в фонд «гавриков». Чаще всего это была сдобная булка. За строптивый характер меня лишили передачи, и я пользовался фондом «гавриков».
Когда население нашей камеры дошло до 100 человек, администрация решила переоборудовать камеру. Парусиновые койки были сломаны, и вместо них устроили деревянные двухъярусные нары. Доски для нар были подогнаны плохо – между ними оставались большие щели. Когда обитатели верхнего яруса пили чай, они часто проливали кипяток в нижний этаж. Жители нижнего яруса громкими криками выражали свое неудовольствие. Однажды вечером был поставлен скетч. У окна на табуретке сидел человек в глубоком раздумье. Режиссер вышел вперед и объяснил: вы находитесь в приемной знаменитого врача-психиатра. Сейчас сюда приведут тяжелобольного. Двое служителей ввели Вс. Эд. и отошли в сторону.
Доктор (задушевным тоном): Садитесь, мой друг, в кресло поудобнее. Чувствуйте себя свободнее. Вы немного заболели. Мы постараемся Вам помочь, и Вы скоро будете совершенно здоровы. Расскажите о причине Вашего заболевания. Как это произошло? И где? Какая у Вас профессия?
Вс. Эд.: Я был старостой в камере № 77. Да, я был старостой в камере № 77.
Д-р (сочувственно): Благодарю Вас. Теперь мне совершенно ясна причина Вашего заболевания. Не волнуйтесь. Расскажите обо всем подробно.
Вс. Эд. (все более возбуждается): Да, я был в камере 77. Там были люди … это были ужасные люди! День и ночь они лили друг другу на головы горячую воду!!..
Д-р (прячется за табуретку): Василий! Иван! Возьмите его скорее.
Служители хватают больного и уводят.
Эффект был изумительный. Редко мы так долго и искренно хохотали.
Однажды – это было уже после того, как в камере были устроены двухъярусные нары, - к нам рано утром прибыл новый гость. Мы внимательно смотрели на него. Лицо его было смуглое с резко-очерченными скулами и черными узкими, как у монгола, глазами. На нем было кожаное коричневое пальто, кожаная фуражка такого же цвета и высокие ботинки со шнурками до самых колен. Он отрекомендовался: «Киреев Василий Васильевич». Староста занес его в список.
В правом углу у окна обитал немец Фрейлих. Он работал в немецкой концессии, был арестован около года тому назад. Это был молчаливый худощавый человек с лихо закрученными седыми усами. Вновь прибывший внимательно осмотрел всех, затем сразу направился к Фрейлиху и поздоровался с ним. По-видимому, они раньше встречались. Затем он заговорил громким отрывистым голосом: «Kennen Sie инженер Иванов aus Fabrik «Serp und Molot?» Получив ответ, он продолжал: «Kennen Sie Ingenieur Sidoriv?»
Всеволод Эдуардович не выдержал. «Друзья! — сказал он. — К нам прибыл великий конспиратор!» Послышался общий взрыв хохота. Три четверти обитателей нашей камеры были люди с высшим образованием и в той или иной степени были знакомы с немецким языком.
Василий Васильевич Киреев оказался довольно интересным человеком, но о нем будет речь позднее, а сейчас мне хочется рассказать о том, кто стал моим большим другом.
В первый же вечер после моего прибытия в камеру я улегся спать около дверей. Рядом со мной лежал высокий моряк в черной морской форме. Необъяснимое чувство взаимной симпатии привлекло нас друг к другу. Мы заговорили. Говорил больше я, и рассказывал о своем деле и о том трудном положении, в которое я попал.
Борис Александрович С. — так звали моего собеседника — был красивый мужчина лет 30. Лицо у него было продолговатое, с орлиным носом, глаза голубые, волосы светло-каштановые, и густая борода была разделена на две части, как у Скобелева. Он выслушал меня очень внимательно. Позднее он рассказал мне многое о своей жизни. В его семье в течение нескольких поколений все служили во флоте. Старший брат его тоже был моряком и погиб на войне. Борис Алекс. окончил Морской кадетский корпус и морское училище. Он рассказал много интересного о традициях корпуса и училища. Училище он окончил в 1917 году. В соответствии с полученным им воспитанием и своими убеждениями он поступил в Добровольческую армию, где дослужился до чина старшего лейтенанта. После поражения Белой Армии он очутился в Константинополе. Положение было очень тяжелое: в Константинополе находилось много беженцев без всяких средств к существованию. Найти работу было очень трудно. Б. Ал. пытался поступить на английские корабли простым матросом, но всегда получал грубые отказы. Английские и французские офицеры, которых было много в Константинополе, держали себя нагло и вызывающе – они забыли, что своей победой были обязаны русским войскам, которые своим самопожертвованием в первые годы войны обеспечили победу. Борис Алекс. рассказал об одном эпизоде, который характеризовал отношение бывших союзников к русским офицерам. Однажды молодой русский офицер шел с дамой по узкому тротуару. Навстречу шел английский офицер, который счел, что русский недостаточно посторонился, и ударил его стеком. Русский выхватил саблю и зарубил англичанина. На другой день по приговору военного суда он был повешен.
В это время Б. А. встретился с молодой девушкой, сестрой милосердия, которую звали Таисией Дмитриевной. Они полюбили друг друга с первого взгляда. Вскоре в местной церкви произошло венчание. После венчания они связали ленточкой обручальные кольца и бросили в море, по морскому обычаю.
«Союзы возвращения на родину» обещали полное отсутствие преследований и безопасность тем, кто вернутся на родину. Б. А. с женой решили вернуться. По возвращении Б. А. работал старшим воспитателем в колонии для бывших беспризорных. Работа была очень тяжелая. Только его сильная воля и авторитет, который он сумел заслужить, помогли ему справиться с этой работой. Когда он оставил ее, то нового воспитателя через несколько дней нашли на полотне железной дороги, связанного по рукам и ногам. В годы, предшествовавшие аресту, Б. А. преподавал основу морского дела среди молодежи, готовящейся поступить во флот. В конце января 1931 г., по доносу председателя Военно-охотничьего общества бывш. барона Корша, он был арестован.
Внешним поводом послужило то обстоятельство, что на вечере у племянника Брусилова Яхонтова, он имел неосторожность исполнить песнь-пародию на мотив «Он был шахтер, простой рабочий», со следующими изменениями: «Он был упрям — Иосиф Сталин, и шел всегда он напролом». Кроме того, однажды рассказал одному журналисту о некоторых эпизодах из Гражданской войны. Журналист опубликовал эти рассказы в журнале «Мир приключений».
Хотя Б. А. и говорил: «С моим голосом можно выступать только в балете», он тем не менее для избранной публики исполнил несколько песенок, которые были в моде в годы войны.
Я уже рассказывал, что у окна обитал немец Фрелих. Рядом с ним помещался высокий черноволосый казак Медведев. Медведев во время Гражданской войны был членом Войскового Круга. После войны он сидел 5 лет и теперь был арестован вторично. Он прилежно учил немецкий язык под руководством Фрелиха. Человек он был молчаливый и флегматичный, но однажды он вспылил. Нам приносили обеды в бачках на 5 человек, Фрелих бесцеремонно всегда выуживал мясо и съедал. Медведев долго терпел, но однажды возмутился и закричал: «Когда ты, проклятый немец, перестанешь забирать себе все мясо!»
Вечером хор под руководством Б. А. исполнил песню на мотив «У попа была собака» — «У Медведева друг Фрелих, друга он любил, Фрелих съел кусочек мяса, он его побил». Песня была исполнена 3 раза, к великому смущению действующих лиц.
Когда мы с Б. А. переселились на нары на втором этаже, то организовали шахматный клуб. Членами его были пожилой инженер Владимир Львович Родионов, очень симпатичный и добродушный человек. Он часто подшучивал над моей горячностью. Другим членом клуба был Шер, он же «Шерочка». Тоненький и худенький молодой человек, бывший прапорщик в армии Колчака.
Б. А., как председатель клуба, часто приглашал желающих сыграть партию в шахматы и обычно обыгрывал. Чаще всего жертвою был Генрих Давидович, по прозвищу «Крошка Генри». Это был очень толстый и неуклюжий человек. Когда он передвигался, то часто наступал кому-нибудь на ноги или опрокидывал какие-нибудь предметы. Получив приглашение, он, радостно пыхтя, забирался на второй ярус. Члены клуба любезно подсаживали его. Начиналась игра. Большие голубые глаза Б. А., веселые и смеющиеся, во время игры принимали выражение невинного младенца.
«Крошка Генри» тщательно обдумывал каждый ход, но обычно получал неожиданный мат. Он приходил в страшное негодование. «У вас здесь притон! — кричал он. — Вы заманиваете людей и обыгрываете их». И он, как мешок, сваливался с нар.
Кто-нибудь из членов шахматного клуба направлялся к нему и старался его успокоить. По вечерам, когда мы лежали рядом, нами овладевало мечтательное настроение и Б. А. с большой нежностью и любовью вспоминал свою жену, которая была его верным другом, и своего маленького сына Никиту. Б. А. был плохим художником, и единственным почитателем его таланта был его сын. Наибольшим успехом пользовался рисунок, изображавший страшного зверя, который протягивал лапы, украшенные огромными когтями. «Если бы Вы, — сказал Б. А. однажды, — когда-нибудь заглянули ко мне в гости и увидели книги в моей библиотеке, то, наверное, засмеялись: большинство книг — приключения на суше и на море. Среди них был Капитан Марриет, Рейдер Хагггард, Стивенсон, Жюль Верн и др. Все эти книги Вы, наверное, прочитали в юношеском возрасте и забыли о них, но для меня они сохранили всю свою прелесть и очарование».
По предложению Б. А., я начал изучать английский язык под его руководством. Мое изучение английского языка началось с изучения английского гимна. «Все серьезные и солидные люди, — сказал Б. А. с глубокомысленным видом, — всегда идут по этому пути».
Бор. Ал. имел двух младших братьев. Одного из них звали Игорем. Б. А., смеясь, рассказал мне: «Когда у нас происходили "дискуссии", то побежденный кричал "аман" и в виде наказания должен был лезть под стол. Обычно это происходило с младшими, но однажды после "дискуссии" с Игорем, мне пришлось впервые кричать "аман"».
Б. А. очень любил поэта Агнивцева и знал наизусть почти все его стихотворения. Особенно он любил стихотворение «Вот и все» и «Палач в ярко-красной мантилии». Я раньше не был знаком с творчеством Агнивцева и с большим интересом слушал его стихи. Они мне напоминали старинные кружева. Всеволод Эдуардович однажды не выдержал и сказал: "Поверьте мне, эти стихи не заслуживают того внимания, которое Вы им уделяете».
В начале апреля Б. А. в первый раз возвратился после допроса мрачный. Следователь сообщил ему, что бывших белых офицеров всех уничтожат, а бывшие офицеры царской армии будут отправлены в лагеря. Вечером Б. А. читал мне свое стихотворение. Я помню только первые слова: «Мысли крепово-черные».
По утрам нас водили в умывальную комнату. 14 апреля Б. А. умылся очень быстро, а я задержался. Когда все вернулись в камеру, мне сообщили, что Б. А. вызвали «с вещами».
Он ушел спокойно и просил передать мне привет.
В эту ночь он был расстрелян. Я даже не успел с ним попрощаться.
Генрих Давидович, который приходил в наш шахматный клуб, был инженером-электротехником и работал над проблемой электрификации сельского хозяйства. Он сделал нам доклад на эту тему. По окончании доклада он сказал: «Как видите, это проблема очень сложная из-за сезонности работы». На допросах он держался очень твердо и не желал признать себя виновным во вредительстве.
Василий Васильевич Киреев, которого прозвали "великим конспиратором", рассказал много интересного о своей жизни. Он долго жил в Париже, увлекался авиацией и был учеником знаменитого Блерио. Он с гордостью говорил: «Если всех авиаторов, в зависимости от того, когда они начали работать, построить в одну шеренгу, то я буду на 17-ом месте».
Он также принимал участие в автомобильных гонках, но после тяжелой аварии вынужден был отказаться от этого вида спорта. Когда началась I мировая война, он был летчиком на Северном фронте, затем работал под руководством Сикорского над проектом первого тяжелого бомбардировщика «Илья Муромец». Его все любили за веселый и добродушный характер, а налет таинственности, которым были окружены его рассказы, создавал у многих веселое настроение.
Самые интересные доклады по военной истории делал капитан I ранга Белли. Это был человек среднего роста, смуглый, худощавый, черноволосый. Он был моряк до мозга костей. Держал он себя очень свободно и непринужденно, но в нем всегда чувствовался человек, получивший прекрасное воспитание. Его доклады были очень интересны. Он рассказывал о возрождении русского флота после неудачной русско-японской войны, причем особенно выделял роль адмирала Эссена. Говоря о войне с Германией на море, он рассказал о минных заграждениях, которые были поставлены, о гибели крейсера «Магдебург» и о том, как мы получили секретный код. Все это было для меня очень ново. Большинству присутствующих крайне понравился его рассказ о путешествии одного нашего крейсера на коронацию короля Сиама. Очень живо и ярко была передана экзотика южных морей и пышные торжества во время коронации.
Из людей, которые произвели на меня неприятное впечатление, был инженер Капелянский. Это был человек средних лег с большой лысой головой, невысокого роста. Со мной он не вступал в разговоры, только спросил, не был ли я юнкером. Получив отрицательный ответ, он больше мною не интересовался, но с людьми более солидного возраста, которые прибывали в камеру, он порой вступал в длинные разговоры. Я слышал отрывок из такого разговора. Капелянский: «Ну, как? Вас допрашивали? Вам предъявили обвинение? И Вы, конечно, ни в чем не сознались?». Вновь прибывший: «Конечно, я ни в чем не сознался. Ведь я ни в чем не виновен. Я надеюсь, что истина скоро выяснится, и меня освободят».
Капелянский (задумчиво): «Так было и со мною. Я ведь сижу здесь очень давно. Вначале я от всего отказывался, потом я немного уступил, признал некоторые пункты обвинения, затем признал еще некоторые пункты, а затем я подписал все обвинительное заключение, которое составил следователь. Кто сказал "а", тот должен сказать и "б"».
Капелянский разошелся со своей женой и женился на более молодой. Он говорил, что его поражало и радовало изумительное сходство их взглядов и вкусов, которое проявлялось, несмотря на разницу лет.
Некоторых обитателей нашей камеры возили на Лубянку. Если они встречались с лицами, арестованными по одному делу с Капелянским, то те отзывались о нем очень неприязненно и утверждали, что он оклеветал многих людей. Капелянскому было обещано, что он понесёт наказание, но сможет работать по специальности и будет жить вместе с женой. Через некоторое время после моего прибытия от Капелянского потребовали сообщить адреса его первой и второй жены. Он был очень удивлен. Через несколько дней его вызвали с вещами. Каким-то образом к нам попала газета, из которой мы узнали, что он, как глава вредительской организации в нефтяной промышленности, приговорен к расстрелу с конфискацией имущества.
Вторым был расстрелян казачий офицер Медведев. Он знал, что его ждет, попрощался со всеми и спокойно ушел из камеры.
Бывший поручик царской армии Николай Павлович Пальцев обладал прекрасным голосом. На наших вечерах он часто пел. Особенно хорошо он исполнял романс «Утро туманное...»
С тех пор, когда я слышу этот романс, я вспоминаю о нем и вижу его перед собой. Я не знаю подробностей его дела. Он иногда рассказывал о различных эпизодах во время войны на Рижском участке фронта.
На расстрел вызывали обычно утром, а в пересыльную тюрьму — после обеда. Николая Павловича вызвали утром. Он пожал мне на прощание руку. Я не мог взглянуть ему в глаза и опустил голову. Я слышал, как он засмеялся коротким и отрывистым смехом.
Когда нас водили в баню, то там приходилось стирать белье, а т.к. смен не было, то мокрое белье я надевал тотчас на себя, затем отправлялся осматривать стены бани. Там имелись многочисленные записи, из которых можно было узнать все новости. Так я узнал о расстреле Николая Павловича.
В левом углу у окна обитал экономист Черняховский — молодой человек, обладавший прекрасным слухом. Он очень любил песни Вертинского и по вечерам исполнял их ко всеобщему удовольствию. Голос у него был не сильный, но манера исполнения очень близка была к исполнению самого Вертинского. Сам он был человек молчаливый и скромный. В моей памяти он остался только как исполнитель песен.
Я думаю, что основным толчком для дальнейшей артистической деятельности известного артиста эстрады Аркадия Райкина послужило пребывание в нашей камере. Он прибыл к нам незадолго до моего ухода. В то время это был худощавый узкогрудый юноша лет 17-18, с нездоровым цветом лица и густыми щетинистыми волосами. Он был одним из лучших исполнителей в скетчах и шарадах. Особым успехом пользовалась песня Леонида Утесова «С одесского кичмана бежали два уркагана». Эта песня исполнялась гнусавым голосом с интонациями и манерами самого автора, но в утрированной и пародийной форме. Шарады у нас ставились тоже довольно часто. Как и в театре времен Шекспира, декорации отсутствовали, а костюмы отличались большой условностью, но талант и изобретательность исполнителей, в особенности Райкина, все возмещали. Райкин пародировал и некоторых обитателей нашей камеры, но делал это осторожно, чтобы не обидеть их. Я не знаю, по какому делу он был арестован, во всяком случае, не по политическому. В это время проводилась операция, которая называлась «выкачка золота». Людей, у которых во время нэпа были какие-либо предприятия, часто даже очень незначительные, арестовывали и заставляли стоять, пока у них не отекали ноги, и пока они не соглашались отдать свои сбережения.
В нашей камере был один врач, у которого во время нэпа была частная больница на 10 коек. После ареста он сразу отдал все свои сбережения и отделался высылкой в Алма-Ату. Я не помню его имени, но очень ему благодарен, т.к. перед своим отъездом он зашел к моим родителям и сообщил им, где я нахожусь. Дело в том, что когда они справлялись на Лубянке и в Бутырках, им сообщили, что меня там нет. Зная мой горячий характер, они боялись, что меня уже нет в живых.
Последний, о ком я хочу сообщить, это был бывший штабс-капитан Александр Димитриевич Л. Он был арестован под Новый год, когда он только что вернулся из магазина с большим запасом вина и закусок. С чисто русской беспечностью, не задумываясь о своей будущей судьбе, он искренне жалел, что не мог отпраздновать встречу Нового года. Александр Дмитриевич принадлежал к числу солнечных людей, — тех, кто всюду вносит бодрость и веселье. Окно нашей камеры выходило во двор, смотреть в окно запрещалось. Однажды кто-то стоял у окна. Внезапно дверь отворилась и на пороге появился комендант латыш Адамсон. Он закричал на ломаном русском языке: «Наблюдаете в окошко! Вся камера без прогулки». Мы внимательно смотрели на этого толстого, грузного человека с злобным выражением лица.
Получасовые прогулки были для нас большой радостью, и даже если нездоровилось, мы старались их не пропускать. Мне запомнилась одна прогулка. Это было в начале апреля. Б. Ал. не пошел, и я ходил в паре с кем-то другим. Посла дождя выглянуло солнце, и мелкие лужицы ярко засверкали. Обычно в такие часы, когда мы кружились по двору, я вспоминал картину Ван-Гога «Прогулка заключенных». Мрачный тюремный двор, лишенный света, в углу стоит группа администрации, а посередине с бессмысленными и отупевшими лицами кружатся заключенные. Но теперь все было иначе. Я видел только над головой голубое небо, которое казалось каким-то необычайно чистым и светлым, как будто дождевые капли омыли и очистили его. Асфальтовая мостовая во дворе исчезла, дождевые капли принесли с собой отблески солнца. Дул свежий весенний ветер, и чувство необыкновенной радости охватило меня. Оно переполняло меня, оно выливалось наружу. Только в детстве я мог беспричинно испытывать такое чувство и такой подъём.
В нашей камере было двое бывших воспитанников кадетских корпусов. Один из них рассказал, что после революции кадеты старшего класса II Московского кадетского корпуса разрезали на куски корпусное знамя и каждый взял по куску себе на память. Рассказчик добавил с улыбкой: «Говорят, что все ГПУ поднято на ноги, но 2 куска до сих пор еще не могли найти».
Во II-ой половине апреля настроение в камере ухудшилось. Перед многими мелькали тени четырех расстрелянных. Произошло несколько ссор из-за пустяков, чего раньше никогда не бывало. Всеволоду Эдуардовичу объявили, что следствие по его делу закончено. В ожидании приговора он сложил с себя обязанности старосты. Фрелиху разрешили свидание с родными и он узнал, что во время следствия умер его любимый сын. Многие пытались его утешать, но безуспешно.
В конце апреля мне объявили приговор — 10 лет по статье 58, § 10 (за агитацию). Я попрощался со всеми и был переведен в пересыльную камеру.
Пересыльная камера
Когда я вошел в камеру, первое, что мне бросилось в глаза, это большое количество людей с усами. Усы были различных видов: усы в виде сосисок, печально свешивавшихся от носа к углам рта и подбородку, усы, лихо закрученные, как штопор поднимавшиеся кверху, усы стрелками. Большинство обладателей этих усов было в штатской одежде, и только усы указывали на их прежнюю профессию. Я встретил там двух своих товарищей по школе. Они были арестованы в декабре месяце. Вид у них был немного смущенный. Они во всем обвиняли провокатора Макарова, который нас всех засадил. Один из них сообщил Макарову мою фамилию и характеризовал меня как человека с радикальными взглядами. Он подписал все, что ему дал следователь. Он сказал, что он сам ждал расстрела, но потом отношение к нему изменилось, он понял, что я арестован и стараюсь его выгородить. Макаров усиленно уговаривал его собрать как-нибудь вечером всех своих знакомых. По-видимому, он намеревался произвести эффектный арест.
В камере я встретил Глеба Александровича Н. В прошлом он был юнкером Михайловского Артиллерийского Училища. Мы с ним познакомились в доме моего товарища. Это знакомство и привело к его аресту. Он работал экономистом, человек был дельный, умный и энергичный, лет 30. Он, смеясь, рассказал мне о своем первом допросе: «Когда следователь записал мое имя и фамилию, я сказал ему: "Я очень огорчен, что не знаю, где находятся последние куски от знамени II-го Кадетского корпуса"».
Следователь вытаращил глаза и смотрел на меня с удивлением. «Откуда Вы знаете, что я хочу вас об этом спрашивать?» — «Да помилуйте! Вся Бутырская тюрьма потешается над этим...» Допрос его в этот день был очень короткий.
В пересыльной камере я был недолго, а потом был отправлен в Сибирское Управление лагерей особого назначения.
Подводя итоги всего сказанного, скажу, что мне стала ясна общая картина. ГУЛаг установил контрольные цифры, и были указаны категории людей, подлежавших аресту. Следователи создавали фиктивную организацию, а т.к. они обладали слабой творческой фантазией, то все их обвинительные заключения были похожи одно на другое.
Перед отъездом мне было предоставлено свидание с отцом и матерью. Мать плакала, отец держался бодро. В серьезных случаях он никогда не терял самообладания. Он обещал мне начать хлопоты по пересмотру дела. Мать приезжала ко мне на свидание в лагерь, а отца я больше не видел.